Альманах «Соловецкое море». № 8. 2009 г.

Иван Шмелев

Среднего размера образ, 30 на 26. Живопись тоже средняя, «палеховская»: писано, вероятно, иконописцем Обители. Лики отчетливы, у каж¬дого свой характер. Слева направо: Св. Митр. Филипп, священномученик; преподобные — Сергий и Герман, валаамские; Зосима и Савватий, соловецкие. Над ними, писанными в рост, — Господь Саваоф. На тыльной стороне наклей¬ка, померкшими чернилами: «Сию Святую Икону Соловецких Угодников, на их Святых нетленных Мощах освященную, приносит Соло¬вецкий Архимандрит А... в благословение на гроб своей дочери девицы Анастасии, в этой обители погребенной, на вечное время. Мая 17 д. 1856, четверг А. А.»

Икона имеет свою историю: икона-мучени¬ца, икона-странница, а по вере одного лютера¬нина-швейцарца, уже покинувшего земной удел, икона — освободительница из уз тяжких.

В 20-х годах века сего некий швейцарский подданный, проживавший в Петрограде, был присужден к соловецкой каторге на 10 лет, как «паразит» советской страны. В досоветские времена был он биржевой маклер, лицо, так сказать, законное совершаемых на бирже сде¬лок. В те годы не было дипломатических отно¬шений между Швейцарией и Советами, и за чужестранца никто не заступился. Привезли его на Соловки. Было ему уже за пятьдесят. Сначала его поставили на лесные работы, но, год спустя, прознав, что он сведущ в чужих языках, перевели в канцелярию, «по иностран¬ной части». Дело ответственное, опасное. Знали по опыту: чуть что, пришьют «шпио¬наж», если проштрафишься ошибкой в пере¬воде «секретных документов», и тогда... известно.

Так он проработал года два, все время стра¬шась, не случилось бы какой «ошибки», а то Секирка, верная смерть. «Там это просто, — рассказывал он, — как они говорят — „в два счета“».

Проходил он как-то в свободный час под монастырем и видит: в стороне от дороги, в грязи, валяется дощечка. Подумал — на подтопочку сгодится. Поднял дощечку, смотрит — икона, расколота: два лика только, расколота ровно чем-то острым, по-видимому — штыком: две полудырки — в самом верху и в самом низу: совершенно ясно, что верхняя часть одного удара и нижняя часть другого пришлись в воздух. На тыльной стороне — половинка наклеенной записки. Заколебался взять: священное, а за священное, если увидят те, может быть стро¬гая кара, — за хранение «опиума для народа». Да еще и чужестранец. Но что-то, в мыслях, велело: «взять, сберечь!» И он спрятал до¬щечку под фуфайку. Ни одной душе в казарме не поведал, страшился. Хранил дощечку под нарами, — «а для чего — не знаю: мы, лютеране, никаких священных изображений, кроме Кре¬ста, не почитаем».

Прошло пять дней, и швейцарец забыл про свою находку.

Вскоре ему случилось проходить монастыр¬ским кладбищем, еще не вовсе срытым. И вот, видит: мотается в ветке, на могильном кресте, на проволочке, дощечка. Было это совсем в другой стороне от той дороги, где, с неделю тому, нашел он расколотую икону. Что-то толкнуло его подойти взглянуть... и, к удивле¬нию своему, узнаёт он другую половинку расколотой иконы! Не думая ни о чем, высвобо¬дил он из проволочной петли ту дощечку и видит еще три лика, а на тыльной стороне отры¬вок той записки.

Тут в нем прояснилось нечто, мелькнуло мыслью — «какая странность!.. указание, что ли?..» — и он уже сознательно взял эту половинку. Что он чувствовал от этой «странной» находки, — неизвестно: он не рассказывал о чув¬ствах. Одно только было в мыслях, — впослед¬ствии признавался он, — что «это не случай¬но». И решил — «непременно хранить эту икону». А зачем — не знал и предположений не высказывал.

Но теперь у него «разные мысли завозились», и он уже не переставал думать о находке. Но¬чью, в бессонницу, он представлял себе, как могло всё это произойти... Икону, конечно, расколол какой-то кощунник, из тех... «иско¬ренял суеверие»?.. или злорадно издевался?.. Метил штыком — удар был острый, пронзаю¬щий!.. — метил, конечно, в лики... может быть, в Бога Саваофа... — как раз намечал удар по средней вертикали! — но удар пришелся совсем по верхнему краю, на одну треть в воздух. Тог¬да кощунник взял чуть пониже, ударил... — и удар пришелся совсем по нижнему краю, по той же вертикали, но на одну треть в воздух... икона раскололась, а лики уцелели!.. Что же дальше? Упавшую половинку кощунник зачем-то понес с собой и... швырнул в сторону от до¬роги. Почему же швырнул? почему оставил другую половинку?., почему не уничтожил «опи¬ум»?.. Этого никто не знает. Словом, швыр¬нул... — «а я вот ее нашел!..» И вот эта «стран¬ность», что кощунник не истребил икону, а он, чужой всему этому, нашел ее в разных совсем местах, — вызывала в нем «разные воп¬росы». Вызывала — и... «как-то укрепляла». Для него становилось ясным, что «это — не слу¬чайно».

Прошло два с половиной месяца. Была осень 1928 года. И вот, вызывают его в «управление», и начальник объявляет ему приказ: «забирай свое барахло!» Он страшно испугался. Взгля¬дом спросил — «конец?» Не отвечают. И сам он не мог бы сказать, что разумеет под этим туманным словом — «конец». Свои, «отбываю¬щие», разное говорят: кто — «в расход», а кто — «загонят дальше». Куда же — дальше-то?.. И никто не предположил, что это — конец ка¬торге.

Швейцарец стал собирать свое барахло, уви¬дел свою находку и... «что-то чуть мелькнуло в мыслях, стал разглядывать лики Угодников Соловецких». Строго они смотрели, — «будто в себя смотрели, что-то тая в себе». Но это лишь мелькнуло, не выразилось мыслью, тогда. Были в нем спутаны два чувства: страх и радость. Радости было больше: неясной, не¬сознаваемой.

На пристани он узнал, что его повезут «даль¬ше». Значит, пока еще не «в расход». Об осво¬бождении и мысли не было. Кто мог за него похлопотать?.. Никто. Он знал много случаев, что выпадало порой на долю таким же, как он, швейцарцам: с ними не церемонились. Амери¬канцы, англичане — другое дело. Не раз ему бросали, презрительно: «Эй ты... шви-цар! По своему «огороду» соскучился?..» Никого не было, кто мог бы похлопотать. Правда, как-то он, безнадежно, сказал кому-то, отбывшему срок и уезжавшему с Соловков — бывшему ихнему: «Хоть кому бы дать знать о себе... ни за что ведь губят!..» И этот «бывший!» ска¬зал усмешливо: «А вот разве что Николе-Угод¬нику дашь знать, да вы его не знаете!..»

Расколотые половинки иконы он запрятал на дно мешка, в лохмотья. Их не дощупались. В Архангельске он узнал, что его отправляют в Ленинград. Зачем?.. Всякие приходили мысли.

И вот он в Ленинграде. Через неделю вызы¬вают его в тюремную канцелярию и дают «про¬ходное свидетельство» и восемь рублей с ко¬пейками — «заработанной платы». Не хватит на билет и до границы. И говорят: «Катись в свой „огород“, там у вас, сказывают, и плюнуть не¬куда!»

Было это — «как сон». Двинулся он пешком, на Гатчину, таща свое барахло в мешке. Погода была — золотая осень. И было это великое пу¬тешествие для него — «самым радостным путешествием за всю жизнь», и самым легким, «будто несло на крыльях». Питался спелой брус¬никой, — много было ее! — и была она ему сла¬ще сахара. Пёк рыжики и волнушки на уголь¬ках, — и казались они ему «несравненными ни с чем по вкусу». И странно: «не хотелось с Росси¬ей расставаться!»

Смотрел на золотые березы большака и го¬ворил с грустью: «Прощайте, милые!..» А они роняли на него золотые листья. Подвозили его суровые русские мужики: жалели. Он хо¬рошо говорил по-русски, говорил осторожно-бережно, но они понимали всё. Давали хлебца. Помнил швейцарец, как один старик потрепал его по плечу, сказал: «Ну, ничего... таперича до своего добьешься, молись Богу». Путь его лежал на Нарву, к Эстонии, — а там — «к консулу нашему, отправит». Помнил «радостную реку Лугу»; радушно приняли его русские рыбаки, накормили ухой чудесной... — «не ел никогда такой!» — и положили спать в шалаше. «И показался мне тот их шалаш дворцом!» Дали в дорогу хорошей рыбы: «на угольках испекёшь». Ласково проводила его Россия.

Без гроша, с мешком барахла, с посохшей веткой березки русской вернулся он в родную свою Швейцарию, откуда давным-давно, юно¬шей, выехал в великую Россию — искать счастья: жил хорошо все годы, много видал хорошего, и проводила его Россия лаской. А то... — надо за¬быть про то... «Как забывается дурной сон».

Вернулся он в родной Цюрих. Оставались еще какие-то родные, дальние. Подивились «вы¬ходцу с того света». Он рассказал им свою ис¬торию. Показал им икону: «она вывела меня из ада!» — так и сказал. Но они не поверили. На¬водил справки, кто же похлопотал о нем. Не мог ничего узнать: не знали и в самом Берне. Но ему казалось, что он теперь знает всё.

Жил — не роптал, на скромное пособие со¬граждан. Отдал мастеру «русскую икону» — склеить разбитые половинки и заделать «раны»; велел отмыть нарост времени и покрыть ла¬ком. Икона поновилась. Молился ей?.. Этого никто не видел, никто не ведал, что теперь стало в его душе. Но почетно хранил икону, «на полочке», как православные.

Русская благочестивая женщина, рассказав¬шая мне эту историю, знала этого швейцарца. На ее просьбу отдать ей икону эту — она предлагала ему деньги — швейцарец решительно ответил: «Ни за что!.. ОНА ВЫВЕЛА МЕНЯ ИЗ АДА! Но вы после моей смерти ее получи¬те».

И она, действительно, получила ее, и полу¬чила «без распоряжений». Это ее особенно ра¬довало и удивляло.

Она редко бывала в той швейцарской семье. Зашла как-то и узнала, что бывший соловчанин умер. Вспомнила о чудесной его иконе, но не успела спросить, не было ли распоряжений покойного насчет иконы, как ей сказали: «Возьмите икону, которую он вынес из России... нам она не нужна». Она спросила:

— Покойный распорядился передать ее мне?

— Нет, он нам ничего не говорил. Но вы почитаете иконы... возьмите.

Она предложила деньги, но они отказались взять.

Так исполнились слова швейцарца: «после моей смерти вы ее получите».

Она приняла эту икону благоговейно, «как дар НАЗНАЧЕННЫЙ».

Я вглядывался в строгие лица Угодников Соловецких, и они многое мне сказали. В этом, или потайно сказанном, я постиг, что они ВЕР¬НУТСЯ в свою обитель. Вернутся по воле Божией. Думалось мне, когда я вглядывался в лики: «Не втуне написал неведомый Архиман¬дрит А. «на вечное время»: ОНИ ВЕРНУТСЯ». Почему так думал? На это нельзя ответить сло¬вом, но ЭТО так явно СВЕТИТСЯ во всем нераскрытом содержании этой достоверной истории.

Июль 1948

Шмелев И.С. Душа Родины. М., 2003. С. 422–432.

Шмелев Иван Сергеевич (1873–1950)

Русский писатель. Родился в 1873 г. в Москве. Окончив гимназию, в 1894 г. Шмелёв поступает на юридический факультет Московского университета. Первый рассказ Шмелёва «У мельницы» был опубликован в журнале «Русское обозрение» в 1895 г. После окончания университета в 1898 г. в течение года проходит военную службу, затем восемь лет служит чиновником в глухих местах Московской и Владимирской губерниях. В 1912 г. организуется издательство «Книгоиздательство писателей в Москве», членами-вкладчиками которого становятся И. Бунин, Б. Зайцев, В. Вересаев, И. Шмелев и др. Все дальнейшее творчество Шмелева 1900-х связано с этим издательством, издавшим собрание его сочинений в восьми томах.

Февральскую революцию встретил восторженно, к Октябрьской проявил полную непримиримость, усугубленную тем, что его единственный сын Сергей, офицер добровольческой армии генерала Деникина, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян. В конце 1922 г. Шмелев вместе с супругой Ольгой Александровной уезжает в Берлин, затем в Париж. С годами в творчестве Шмелева центральное место заняли воспоминания о прошлом («Богомолье» (1931), «Лето Господне» (1927–1948)). За рубежом писатель выпустил более двадцати книг. И.С. Шмелев умер 24 июня 1950 г. близ Парижа от сердечного приступа.

Версия для печати