Альманах «Соловецкое море». № 7. 2008 г.

В прошлом номере альманаха были опубликованы воспоминания Глеба Казимировича Васильева о его служебной командировке на Соловки в 1956 г. Пребывание на островах было кратким, но значительным эпизодом в богатой событиями жизни нашего собеседника.

Сейчас мы сидим в уютной маленькой квартире Глеба Казимировича и Галины Яковлевны Васильевых. Пьем чай, неспешно разговариваем. Старинные часы, подаренные деду, Аркадию Аркадиевичу Васильеву, сослуживцами Бежецкого завода в 1899 г., отсчитывают минуты. Глеб Казимирович рассказывает:

— Арестовали меня в ночь на 31 октября 1945 г. Под следствием я пробыл на Лубянке до апреля 1946 г. Потом последовал суд, Бутырская тюрьма, пересылка, и, наконец, Печорлаг. Мне редкостно повезло — я сразу же попал на домостроительный лесокомбинат — огромное предприятие, выпускавшее сборные 4-х квартирные дома. Нужны были квалифицированные специалисты: лесокомбинат насчитывал более 3000 единиц оборудования, работали в три смены.

Письма я писал на адрес маминой гимназической подруги Е.И. Георгиевской. Они были обращены к моей маме Наталье Аркадьевне Васильевой и шли практически без ограничений в обе стороны, без заметной цензуры. Официально же письма из лагеря принимались два раза в месяц.

Являясь фактически руководителем всей механизации комбината, я жил в цехе, появляясь в бараке изредка. Мамины письма по прочтении сразу же уничтожал, сжигая в печке, — считал, что в этой обстановке им находиться не место. К счастью, мама сохранила мои письма, в которых я обращался ко многим своим друзьям.

Лагерные ужасы хотя и присутствовали в нашей жизни, но не попадали на страницы моих писем — я считал ненужным и нелепым делиться ими со своими близкими. Кроме того, я писал, когда был свободен от дневных забот, в сравнительно редкие моменты душевного успокоения. Письма написаны нашим семейным сленгом и абсолютно не рассчитаны на чтение их другими лицами, поэтому без расшифровки и комментариев остаются совсем непонятными. Я считал и считаю до сих пор, что сленг является единственным средством глубинного общения людей, и написал, в свое время, пространную «апологию сленга».

Дело в том, что блистательный афоризм Тютчева — «мысль изреченная есть ложь» — неприложим к сленгу. Он рождается в разговоре ситуативно, в облаке смысловых нюансов этого разговора. Мотивом таких, мгновенно возникающих слов и оборотов, которые отсылают подчас к очень замысловатому источнику, является желание дистанцироваться от окружающих. Другая задача сленга — табуирование расхожей лексики. Сленг становится как бы знаком: «Мы одной крови — ты и я».

Эти письма не могут служить адекватному восприятию советской пенитенциарной системы. Во-первых, потому что мне почти невероятно повезло — я оказался на крупнейшем производственном предприятии, и, хотя его возглавлял не директор, а начальник, он, тем не менее, должен был выполнять жесткий план и потому мирился со значительным количеством специалистов. Во-вторых, я писал только тогда, когда чувствовал к тому душевную потребность, относительный покой, спад нервного напряжения и т.п. Ясно, что я не касался чудовищных для «свежего» человека сюжетов и сцен — умел исключать их из своего сознания.

Последнее мое письмо из лагеря начинается словами «Вчера меня выгнали за ворота». Я остался работать в лагере по вольному найму. Остался на полгода и заработал достаточно денег, чтобы поездить по стране. И после этого я по зову сердца отправился в Южный Казахстан. Мой старший дядя (брат мамы) Аркадий Аркадьевич Васильев был биолог. Он занимался интродукцией тонкорунных овец в казахские степи. Его расстреляли в Медвежьегорске в 1933 г.

_{СЕМЬЯ ВАСИЛЬЕВЫХ – ВЯЗЕМСКИХ слева направо: стоят Аркадий Аркадьевич (младший), Глеб Аркадьевич, Юрий Аркадьевич; сидят Аркадий Аркадьевич (старший), Мария Анатольевна Вяземская, Варвара Анатольевна Васильева (Вяземская), Клавдия Аркадьевна Васильева, внизу — Наталья Аркадьевна Васильева. Коломна, 1900-е гг.}

— Арест был для Вас неожиданностью?

— Я с детства знал, что посадят. Как может быть иначе, если я ненавидел всё вокруг меня? Это нельзя было вечно скрывать. За что я мог благодарить это окружение? Дикари, готтентоты. Вынужденные контакты с ними — это кошмар. А если говорить о конкретном событии (моем аресте), то за месяц я уже точно знал. Посыпались подряд аресты друзей.

— Вы были к этому готовы?

— Абсолютно.

— Вас это не пугало?

— И смерть пугает. Но пока она не придет… Конечно, не сладко, но я был парень здоровый, умный. Мог управлять людьми, с которыми сталкивался. Мне было 22 года. Я был хорошим специалистом, много знал. И дело, и жизнь, и женщин, — схвативши, не отпущу. Вон, фотография моя, кулачищи — как у боксера хорошего.

— В лагере существовал близкий для Вас круг общения?

— Были друзья. Был человек, которого в письмах я называл Достойным. Это Алекс Попов, — так он значился в лагере, — латыш, профессиональный разведчик, 25-ти лет от роду. Огромного роста, с синими глазами в пушистых ресницах и персиковыми щеками. Фамилий у него было много. Имел 15 лет срока. Работал в ОТК и почему-то оказался на общих работах на выкатке бревен на берегу. Знал почти все европейские языки. Читал по-русски, смотря в любую книгу, а также по-английски и по-французски. От него я узнал слова гимна Латвийского Сопротивления: «Рига, Рига Сальве роза…» Мы были дружны. Скоро его угнали дальше на Север как долгосрочника. Он казался мне завидным образцом тела и духа. Бог старался, когда его делал.

Из друзей был еще Космист (Лев Глебович Мищенко) — тончайший, интеллигентнейший человек. Он был физик, занимался космическими лучами. Но наш с ним modus vivendi не совпадал. Его утонченность для меня не годилась.

_{Аркадий, Клавдия, Глеб, Юрий (Георгий), Наталья Васильевы. Сормово, нач. 1900-х гг.}

— У Вас в жизни есть «ощущение пути»? Вы прослеживаете метафизическую связь между поступлением в 16 лет на мехмат МГУ, арестом через пять лет, увлечением лингвистикой в зрелом возрасте? Иначе говоря, Вы, как человек склонный к математическому анализу, могли бы обозначить цепочку причинно-следственной связи, повторяющихся закономерностей? Или судьба стучится в дверь, все планы рушатся, и не остается места для проявления личной воли?

— Нет, не так. И в лагере жизнь от личной воли зависит. Чтобы выжить, должна быть воля к жизни, воля к работе, воля к делу. Она держится на желании жить.

— Главное, по-вашему, это интерес к жизни, витальность?

— Конечно. Напор. Если я — начальник цеха, важен мой напор, который заставит людей работать без понукания. Это почти гипнотическое качество. Выживали многие. Но главное КАК выжить?

Как-то раз я сильно повредил руку, лежал в лазарете два месяца. Поразило и обрадовало количество людей, которые ко мне приходили, причем, преодолевая трудности, потому что лазарет находился за зоной. Каждый день приносили махорку из посылок, масло, письма, что мне присылали. Я был всем известен, мог ответить на любой производственный вопрос. Делали так, «как скажет Кизимирыч». Тогда я понял, что я не один.

— Жизнь — это импровизация или строгое развитие идеи, которая развертывается из внутреннего мира?

— Это существование идеи, но слепого преклонения перед ней никогда не бывало. В любых условиях остается место для проявления личной воли.

_{Аркадий Васильев (младший). 1900-е гг.}

— Слабовольные люди первыми погибают в лагере?

— Ну, может быть, — физически слабые. А вообще — как повезет. Если у тебя нет специальности, ты будешь работать на общих работах. А если ты токарь, пекарь, слесарь, сварщик, будешь работать под крышей. Главное это. Если попал на общие работы, то с них надо выбиться, что-то показать, что-то сделать.

Лагерь находился у города Печора. Когда прокладывали к городу железную дорогу, заключенные работали на ее строительстве. Под каждой шпалой там трое лежат.

Сначала я попал на лесоповал. Лучковой пилой с колена огромные сосны пилили. Каждые полсмены надо было править пилу. Я правил хорошо и стал пилоправом. Лес валили в 20-ти ккилометрах от основного лагеря. Через месяц меня взяли мастером-ремонтником в деревообрабатывающий цех (ДОЦ). Потом я стал работать слесарем, делал фасонные ножи для деревообработки из паровозных рессор.

Там же в лагере написал два тома справочника «Изготовление и ремонт деревообрабатывающего оборудования». Его издали в Москве под фамилией технолога лесокомбината Шехтера. Потом он похлопотал обо мне. Были изобретения: рассчитал и сделал форму для выхлопного клапана в вентиле пожарной машины, он давал бОльший расход воды и дальнобойность струи. Сделал станок для насекания напильников и станок для изготовления круглых палок нужного диаметра. Всё это сократило мой срок на 8 месяцев.

— Вас арестовали студентом, откуда Вы так хорошо производство знали?

— Когда мехмат эвакуировали в Ташкент, я не поехал. Остался и поступил в Станкин, там давали бронь. У меня уже был большой опыт работы с металлорежущими станками. Я работал в бригаде, которая паспортизировала станки, приходившие к нам по ленд-лизу. Надо было всё разобрать до винтика, нарисовать все схемы, сделать расчеты и заполнить паспорт на шестьдесят страниц.

_{Наталья Аркадьевна Васильева. Коломенская гимназия. 1910-е гг.}

— А что самое тяжелое было в лагере?

— Разлука с Москвой. В одном из писем я пишу: «Эта проклятая, пропотевшая миллионами вонючих тел, пыльная, колченогая на своих постовых, бесконечно любимая и бесконечно нужная…» Тоска по Москве была мучительна. По Москве, по ее воздуху. Она бесконечно снилась. У меня была душевная потребность в этом городе. В свое время эту надобность я формулировал так: «В Москве я счастлив тем, что меня никто не знает». Чувствовал себя в городе абсолютно одиноким. Чувство свободы вследствие одиночества меня всегда очень устраивало. Мне нравилось, что я знаю каждый дом, его историю, как он освещается солнцем, в каком ракурсе.

Я родился в Голутвине. Год мне был, мы переехали в Коломну. Стукнуло пять, переехали в Перловку под Москвой. А жить в Москве мне и не пришлось. Мама с тетей Клавдией Аркадьевной сменили в Москве 18 углов, скитались.

— Многим в лагере помогала выжить вера. А Вам?

— Нет, я неверующий. У меня нет такой потребности. Мама Наталья Аркадьевна была неверующая, хотя какая-то искра веры была. У тети Клавдии Аркадьевны никакой искры не было. Бабушка Варвара Анатольевна Васильева (урожденная Вяземская) была из первого выпуска женщин-врачей. Абсолютная атеистка. И она всё ждала, когда же я вырасту и прочитаю «Что делать?» Чернышевского. По сути, была народницей. Она не изменила своим убеждениям и тогда, когда в 1933 г. расстреляли ее сына, моего дядю Аркадия Аркадьевича. Ее сестра, Мария Анатольевна, была очень художественной натурой, замечательной рассказчицей, прекрасно рисовала (была ученицей Пукирева). Вот она была глубоко верующей, ездила по монастырям.

_{С дедушкой Арк. Арк. Васильевым. Коломна. 1920-е гг.}

— Абсолютно неверующих людей не бывает. Что является основой Вашей веры?

— Я пропитан насквозь пассеизмом. Пассеизм — это память о прошлом, «passe» — по-французски прошлое. Память о младенчестве, память о нашем роде. Это своего рода религиозное чувство. Мой дед, Аркадий Аркадьевич Васильев, родился в семье средней руки помещика, дворянина Гродненской губернии. Учился в провинциальной классической гимназии, давшей неплохое образование и привычку думать. Хорошо знал древние языки. По семейной традиции поступил в Семеновский полк — привилегированный, второй после Преображенского Лейб-гвардии Его Императорского Величества полка. Однако полковая жизнь обязывала тянуться за более состоятельными офицерами, участвовать в кутежах, играть, а, главное, что было совершенно неприемлемо, посещать веселые дома. Не прошло и двух лет, как дед в чине поручика вышел в отставку.

Вернувшись домой, Аркадий Аркадьевич некоторое время не находил себе занятий. Из анекдотов того времени: как-то он взялся подготовить дочку соборного дьячка гродненского храма для поступления в городскую гимназию. Письма родителям она заканчивала так: «... Слаба-сраба, Богу здорова, в ученье попралася». На вопрос, как она понимает, что Иоанн Креститель вел суровый образ жизни, отвечала:

— А кто к нему не придет, того он и ругат.

Затея с гимназией не состоялась, а перлы пережили три поколения, и я частенько цитирую их в своих лагерных письмах: «Слаба-сраба» — означало на нашем языке «всеобщее благополучие».

Впоследствии Аркадий Аркадьевич попал в Брянск и там познакомился с Брянским металлургическим заводом и влюбился в «горячее производство». Пришел к директору завода, сказал, что хочет работать. Директор предложил ему должность управляющего канцелярией, но дед сказал: «Я буду работать на всех участках производства, начиная с мальчишки на шишках». Это пацан, который подносит и укладывает жеребейки (пустотелые литейные формы). И за три года он прошел по всем ступеням производства. После этого его пригласили в Сормово, а потом в Голутвин. Дедушка умер, когда мне было 16. Я очень любил его, он мне был очень интересен. Он жил в Москве, а мы — в Коломне. А в Перловке мы жили уже вместе. Там мы снимали четверть дачи на втором этаже.

_{С мамой Натальей Аркадьевной. Коломна. 1924 г.}

— Вас воспитывала мама?

— Да, мы с ней буквально не расставались. Даже на час. Взаимопонимание у меня с мамой было сверхъестественное. Все нюансы настроения, все заботы, все опасения воспринимались взаимно.

— От чего происходит становление человека: от природы или от воспитания?

— Личность человека закладывается в генах. Воспитание — это последнее дело, поскольку у меня воспитания и не было. Мы были с мамой вдвоем, и нам было бесконечно интересно только вдвоем. Я не общался с ровесниками до 15 лет, мне было с ними неинтересно. А с мамой у меня было постоянное взаимопонимание и взаимовосхищение. ВЗАИМОпонимание, ВЗАИМОвосхищение и ВЗАИМОчувствование. Три ипостаси человеческого существования. Интеллект, душа и тело. До чего это здорово! Как хорошо, что в моей жизни это было!

_{В Коломне. Конец 1920-х гг.}

— С какого возраста вы себя осознаете как личность?

— С года я уже помню себя. Помню первую елку, мне было 9 месяцев. Меня на руках держит дедушка. Когда мне было два года, елка была большая. Открываются двери, и — жаркий свет свеч! Ощущение роскоши. Каждое украшение елочное я помню, где было. Я бы нарисовал, где был лимончика зеленоватый шарик, где был шар с симметричными кругами, где розовый стеклянный какаду с белым хвостом. Любое детское воспоминание окрашено настолько теплыми тонами и настолько оно дорого! Почти день за днем. Это эйдетичная память, когда картины всплывают, как в кино, они фотографичны, точны.

Дедушка привез мне раскладную паровую машину. В ней все детали открывались: кожуха, маховик, корпус. Их приподнимаешь, а там открываются парораспределитель, конденсаторная коробка и прочее. И дедушка объяснял мне принцип действия паровой машины. И весь ее внешний вид, где все слаженно, был очень приятен.

А бабушка привезла раскладную лошадь. И там кишки, легкие, мочевой пузырь и селезёнка, и всё, что есть. Рассказывал и объяснял дядя-биолог. А тетя привезла складного человека, в которого я влюбился. И вся терминология на русском и латыни была мною с легкостью усвоена. Мы с мамой ползали по ковру и раскладывали этого человека: мешки бумажные надутые, перевязанные тесемочкой, — это легкие, перевернутая красная чашечка — сердце… Тетя Клавдия Аркадьевна приходила с работы и тоже становилась на четвереньки на ковер, и мы вместе ползали, и нам всем было интересно. Зачем мне нужны были дети?

В младенчестве тетя держала меня на руках в пеленках и, укачивая, ходила взад-вперед и читала мне Пушкина и Лермонтова. Поэтому я знал «Ветку Палестины» до того, как научился говорить. И лермонтовское «По синим волнам океана» было непреложным атрибутом моего существования.

— Эти воспоминания и в лагере Вас спасали?

— Безусловно. Я чувствовал ответственность перед своим младенчеством. Я — младенец четырех лет — смотрел на себя самого в лагере и делал так, чтобы мне, тому из детства, было не стыдно.

В детстве был заложен сленг, узко семейная речь с разветвлениями, более богатая, чем нормативная лексика по словарю Ушакова. Абсолютное взаимопонимание обеспечивалось сленгом. Он сплачивает людей, им владеющих. А если еще вдобавок вокруг дикари, готтентоты, — то это тем более замечательно. У сленга — феноменальная емкость и лаконичность. Он воскрешает самое важное в чувстве. Вы выделяете себя из массы людей.

В детстве был невероятный интерес к игре, жажда ее продолжить, вернуться к ней…

— Жизнь — это игра?

— Нет, жизнь есть жизнь, она подчинена строгой регламентации. У младенца абсолютно нет ничего такого, что нужно было бы выбирать. Смена режима дня происходила с непреложностью явлений природы. Утром я просыпаюсь, мама натягивает на меня всё необходимое, через 5 минут я умываюсь, чищу зубы, и дальше я залезаю на стул, передо мной стоит манная каша. Мне 85 лет, я ем ее до сих пор каждое утро.

— Смысл в упорядоченности?

— Просто мне нравится. И дед мой ел манную кашу. Варила кухарка ее в «бариновой» кастрюльке из маминого кукольного немецкого сервиза. Этого ему было достаточно до обеда. Он шел в цех и работал. Пообедавши, выпивал чашку молока и шел спать.

— Что дает стабильность, устойчивость быта, следование традиции?

— Это помогает затрачивать минимум энергии на какие-то служебные вещи.

— Внутри семьи — размеренность жизни, а вокруг — хаос?

— Не было хаоса, был порядок — НЭП. После НЭПа началось вторжение жизни чужой, гнусной. Каждый интруз представлял собой потенциальную грязь, гадость. После прихода домоуправа надо было мыть пол.

— Вы были в лагере и вернулись в Москву. Вам удалось влиться в старый круг друзей или Вы ощущали себя чужим?

— Я влился, но круг очень сузился. До трех-четырех человек. Обстоятельства жизни.

— Как в лагере было с книгами?

— Только посылочные. Еще вольнонаемные приносили. Чтение было.

Комбинат имел около 3000 единиц механизации: двигатели, станки, выкатка, катерная база, сушильное хозяйство, теплотехника, электростанция. Отвечал за работу всего этого хозяйства фактически один человек. И он должен за два часа до предполагаемой поломки знать, что она произойдет. Я должен был жить в цехе и в каждый момент знать, какой станок, какой стан, какая пилорама должны сломаться.

— Вы воспринимали цех как свой организм?

— Да. И цех, и электростанцию, и сушильное хозяйство. Всё.

— Какой положительный опыт Вы вынесли из всего этого?

— Смелость браться за любую работу. Брать на себя громадную ответственность. Умение жить с самыми разными людьми. Уметь договариваться. Узнал массу машиностроительных специальностей. Научился чувствовать технологические процессы. Написал книгу «Математические методы в земледельческой механике».

— Глеб Казимирович! Вы — человек бывалый. Простите за банальность: как жить правильно? Что делать?

— Всегда отвечать на свое мгновенное минутное желание сделать что-то. Если хотите решать задачу математическую, займитесь ей, если хотите работать над архивом, работайте. Чего душа требует. Творческий импульс всегда должен находить ответ, приложение.

— А если импульса нет?

— Жди. А если его и вовсе нет, тогда и спрашивать нечего.

Беседовали Светлана Рапенкова и Василий Матонин

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Васильев Глеб Казимирович родился в 1923 г. в Коломне. Дед — Аркадий Аркадьевич Васильев — известный русский металлург. Бабушка, урожденная Вяземская, — выпускница 1-го Русского Медицинского института, основательница Общества здоровья детей (ОЗД), много сделавшего в борьбе с беспризорничеством в 1920-е гг.

С пяти лет Глеб Казимирович жил в Москве. Сдав экстерном экзамены за школьный курс, в 16 лет поступил на мехмат МГУ. В 1945 г. был арестован по статье 58–10 (антисоветская пропаганда и агитация). Срок отбывал на лесокомбинате Печорлага севернее станции Кожва.

В 1953 г. вернулся в Москву и поступил во Всесоюзный институт сельскохозяйственных машин техником. В эти годы начал публиковать первые научные статьи в области механики. В 1967 г. получил разрешение ВАКа на защиту кандидатской диссертации без диплома о высшем образовании.

Математик, инженер, кандидат технических наук, последние 25 лет — филолог.

Глеб Казимирович Васильев. Из лагерных писем.

Версия для печати