Альманах «Соловецкое море». № 3. 2004 г. Юрий Кублановский Скорым шагом я вышел к Поморью
* * *
В том краю, где моря Белого
заповедный слышен вздох,
зажилась морошка спелая,
испугал багровый мох,
где потом Петра Баранова
у Секирного холма,
возвращая Богу заново,
бич зарезал задарма,
где водил я в осень лодочку,
запирал покрепче дверь
и в холодной келье водочку
пил, заросший, словно зверь.
— Что теперь в том мире деется?
Верно, все как было встарь!
Водка-дрянь в порту имеется,
часто ленится почтарь.
И душа моя — в то белое
искрометное кольцо
опускает задубелое
постаревшее лицо.
1977
Татарник
Татарник розов и лилов
у соловецких валунов,
покрытых пышной ржавью,
где морок спутан с явью.
Татарник, плоть мою возьми,
расстанемся друзьями.
О море Белое,
греми о валуны волнами!
Поведай, как пристал челнок,
как сделал шаг Савватий,
когда татарник, как щенок,
цеплялся за гиматий.
...Но в солодящий солнцем день
молчи про радость смерти —
когда встает за тенью тень
из соловецкой тверди.
1976
* * *
Отчаянный холод в мертвом заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон. Жизнь замерла. Доносятся тревожные крики чаек. И всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий.
Из последнего письма о. Павла Флоренского с Соловков. 4 июня 1937 г.
Волны падают — стена за стеной
под полярной раскаленной луной.
За вскипающею зыбью вдали
близок край не ставшей отчей земли:
соловецкий островной карантин,
где Флоренский добывал желатин
в сальном ватнике на рыбьем меху
в продуваемом ветрами цеху.
Там на визг срываться чайкам легко
ибо, каркая, берут высоко
из-за пайки по-над массой морской
искушающие крестной тоской.
Все ничтожество усилий и дел
человеческих, включая расстрел,
и отчаянные холод и мрак,
пронизавшие завод и барак,
хоть окрест, кажись, эон и иной
остаются посегодня со мной.
Грех роптать, когда вдвойне повезло:
ни застенка, ни войны. Только зло,
причиненное в избытке отцу,
больно хлещет и теперь по лицу.
Преклонение, смятение, боль
продолжая перемалывать в соль,
в неуступчивой груди колотьба
гонит в рай на дармовые хлеба.
Распахну окно, за рамы держась,
крикну: Отче! — и замру, торопясь
сосчитать, как много канет в ответ
световых непродолжительных лет.
Диптих
1
По настилу из мягкого мха
скорым шагом я вышел — к Поморью.
Сталь морская не знает греха.
Сеет дождь по лесному подворью.
За осокой на черном бревне
папироской сырою балуюсь.
От черники все пальцы вчерне.
Чайка вскрикнула на валуне.
Я еще и люблю, и волнуюсь.
2
Осока по пояс. Болотная хлябь.
Осеннего неба холщевая рябь
распорота острым лучом до конца
и сразу зашита иглой из свинца.
Еще с полминуты мы видим стежки,
чуть розовы их бахрома, гребешки,
но так молода, верно, ткань в небесах,
что шрам заживает у нас на глазах.
Не то наше сердце и наша душа:
не пользуя нить и иголку,
они выздоравливают не спеша,
их раны открыты подолгу.
1975
* * *
Поплавки рубиновой лампады
и зеленой — с корнем из пеньки,
словно это визави посада
бакенов маячат огоньки,
медленно сносимые течением...
В том же с ними праздничном ряду
ленты заполярного свеченья
и рубцы на соловецком льду.
Свято-Троицкий скит на острове Анзер
1
С веток лист ссыпается, шепча,
что привал совсем неподалеку.
Скину лямку с ватного плеча,
миновав прозрачную осоку.
Сумерек светящийся просвет,
котелок, наполненный брусникой.
Кирпичом заваленный подклет
в основании колокольни дикой.
2
Еще везде следы тоски,
еще торчит конец доски,
еще здесь стен никто не белит.
Везде решетки и глазки.
Еще рука похлебку делит,
но вот дадут сигнал для сна.
Сырая тьма укроет зека:
За что боролись, старина?
Держись, не зябни, спи, калека!
3
У Троицкой губы морской
трещит огонь, сучок дымится,
и черный котелок мирской,
покачиваясь, кипятится.
Наполни шорохами ночь,
как будто те, кто здесь сидели,
кому уже нельзя помочь,
проснуться в братской колыбели.
4
Светла, зеркальна гладь озер.
Туман поднялся слой за слоем.
Лес крылья хвойные простер
над нашим северным покоем.
Под сапогом сочится мох.
Тетерки стукаются лбами.
Здесь крест воздвигся. Инок сох.
И слышен материнский вздох
корзины с белыми грибами.
5
Нежно осыпается береза.
Утренней наполнены росой
паутин прозрачные колеса,
мох, лишайник розово-седой.
Утка в брызгах выпорхнет из глади
озера — и сразу звук затих.
Сколько влаги я увидел —
ради глаз твоих счастливых и сухих.
Октябрь, 1972
Кублановский Юрий Михайлович
Родился в 1947 г. в Рыбинске, поэт. Закончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ в 1970 г. Был экскурсоводом на Соловках и в музее Тютчева в Мураново. В 1982 г. был вынужден эмигрировать, жил в Вене, в Париже. В 1989 г. вернулся в Россию. Работает в журнале «Новый мир». Версия для печати
|
