Альманах «Соловецкое море». № 2. 2003 г.

Алексей Лаушкин

Памяти С. В. Морозова (1951-2001)

16 августа

Небо блеклое, скучное. Грозит холодным дождем. Его серость льется на лес, камни и воды.

Где-то впереди, на дне моря, погибает подводная лодка. В вагоне радио нет и неизвестно, что происходит там последние 20 часов.

Почти весь вагон — в Соловки. Паломницы спешат на праздники, читают и молятся. Курильщиков мало, разговоры о монастырях и вежливость православная:

— Спаси вас Господи!

— Во славу Божию!

Душно в вагоне, на душе смутно. Как встретит нас море? На березах — уж очень рано в этом году — первые «флажки» осенние, желтые ветки. Осень торопится, поезд — нет. Качается из стороны в сторону, постукивает. В придорожных домиках уже зажигается свет и видно что внутри. Вялая смолокудрая англичанка Jerry, неизвестно каким ветром занесенная сюда, то смотрит в окно, то дремлет, сворачиваясь калачиком на половине покрытой одеялом полки. В ее глазах какое-то первобытное выражение. Наверное, такой взгляд был у язычников, покорно веривших в судьбу. Поток событий несет ее к Соловкам.

Небо тем временем оживает пастельным вечерним цветом.

Обленившееся, ослабевшее естество ждет, что Господь сам выйдет на взыскание погибающей твари. Вот он я, Господи, лукавый и нерасторопный раб Твой! Меж озер, в которых замерло ожившее небо...

17 августа

Глухо — звонко — глухо — звонко.

Обходчик с фонарем идет вдоль поезда и обстукивает его своим молоточком.

Густая мгла покрывает Кемь. Водитель «Жигулей», который мчит нас к причалу, говорит, что с лодкой дела совсем плохие, людей спасти не удается.

Полная луна прячется за сизой тучей. Над морем несколько крупных звезд. Отлив. Трапик уходит круто вниз. Спускаемся на «Анну-Марию», пахнущую деревом новобранку кемского флота, и устраиваемся до утра.

Озябнув, просыпаюсь.

Солнечно, тихо. Трапик стоит уже вровень с причалом — прилив. «Анна-Мария» стряхивает ночное оцепенение, начинает утробно урчать и скоро отваливает.

Я на Соловки — в 15-й раз.

Судно тарахтит с подвыванием, неровно.

Мысли все время об одном — о лодке.

Слова «море» и «смерть» — одного корня. Сейчас время похорон. Хоронят убитых на войне, погибших от взрывов, совсем молодых. Но Господь терпит еще. И ждет — ослепших и оглохших. «В дни скорби моея Бога взысках рукама моима...» (Пс.76:3).

Сижу в рубке и читаю Псалтирь.

Море спокойное, словно озеро. Пасмурно. Тепло. Долго летевшая за нами желтоклювая чайка, утомившись, взгромоздилась на рубку и деловито позволяет себя кормить. Глаз у чайки чуть желтоватый, с черным зрачком.

Уже можно разглядеть соборы и ветки на деревьях. Легкий переход, ленивый.

За Пес-лудой, у входа в монастырскую бухту, чайка соскочила и, сделав круг, с криком улетела...

Селюсь с женой Варварой у Морозова. Сам он в Питере.

Со-лов-ки.

Вечером включил морозовский приемник — послушать новости про лодку. Оказалось, он ловит только «голоса». Не таясь, Запад злорадствует и поет отходную России. А новостей никаких нет.

Ветер холодный, с прозябью. Рябина вызрела и висит алая, тяжелая, готовая к зиме. Навигация, котенок морозовский, спит и спит.

18 августа

Сидели с нашими друзьями Егоровыми у моря, жгли в каменном очаге костер. Со Смолокуренной горки из монастырской избы, которую они несколько лет назад привели в порядок и потом жили в ней летом, в этом году их изгнали. Теперь они, как рыбы без воды. Егоров мыкается, ищет жилье, тщетно. Пока живут временно у Ольги ***, мерзнут в ее полуразобранной квартире. И нам с Варварой из-за них грустно. Сидим, охаем да кряхтим. Егоров нашел на берегу сломанное дубовое весло и из рукоятной части сделал замечательную толкушку.

На всенощной встретил многих из нашего московского храма. Некоторые радостно здороваются, некоторые делают вид, что не замечают. Странные люди.

Преображение Господне

В храме многолюдно. Крестный ход полноводный, как никогда. Только на перенесении мощей в 1992 г. было столько паломников. Берег Святого озера пахнет прогретым летним лугом и сладким ладаном. Солнце припекает, ветерок прохлаждает, лeпо. Вода — синяя в золотых бликах. Над соборами медленно кружат чайки. С кропила срываются крупные капли и летят живыми хрустальными шарами, переливаются на солнце. Отец Иосиф кропит щедро, потом берет своими огромными ручищами чашу и прямо из нее окатывает сестер и братьев во Христе. Те — довольны. Наместнику такое кропление нравится, и он повторяет его еще и еще на следующих остановках.

Гудят колокола, и рука сама тянется ко лбу, когда из-под свода Святых ворот вдруг предстает могучий собор-корабль, венчанный пятью крестами — знамениями нашего спасения.

В самом конце службы три прихожанки нашего храма подходят ко мне:

— Брат! Ты не смог бы рассказать нам о монастыре?

Я соглашаюсь, они записывают адрес и вопрошают:

— Брат! А как твое имя?..

Идем в баню. Банщик куркулистый, боится, что сожжем лишнее полено, ходит кругом, приглядывает. Потом для успокоения пересчитывает дрова. Егоров дразнит его. Банщик балагурит, кося хитрым глазом, строит важного, потом, озлясь, ворчит и в конце заявляет, что больше не пустит нас мыться. В смысле: хозяин — барин. Рассердился, что Егоров не уступает ему в важности. И за полено еще. Скучно ему.

На обратном пути заходим к Сергею ***, к которому Егоровы, отчаявшись найти что-то лучшее, должны перебраться сегодня. Находим его в запое. Переезд отменяется. Идем по поселку, ищем и на краю сговариваемся с каким-то алкашом об аренде помещений (две пустые грязные комнаты квартирой не назовешь).

Солнце зa море, мы на Сельдяной мыс — в мастерскую Георгия Кожокаря, резчика крестов. Он водит экскурсии для охочих. Мастерская расположена в старом, XIX века, здании академической биостанции. Биостанция снаружи кажется невеликой, но внутри — целый лабиринт комнат. На стенах — резные кресты, в окнах — море закатное. Главное сокровище сокрыто в последней, будто потайной комнате: резные Царские врата с сенью для Никольской церкви, тончайшая работа. Мы столбенеем и молча глядим на чудо.

После экскурсии Егоровы переезжают. В темноте через весь поселок с тяжелыми вещами топаем впятером. План на ночь: обжить помещение. Доходим, наконец. Хозяин-алкаш начинает препираться о цене, оговоренной днем, а когда видит нас пятерых, сбивается с заранее намеченной колеи разговора и принимается нести околесицу: что люди-де мы ему неизвестные, что у него-де «не пересылка» (так вот!) и что он вообще не понимает, что происходит. Про свой план — поторговаться — он в результате забывает, винные пары мешают ему составить новый план, и он сердится. Тут и мы начинаем сердиться и собираемся уходить. Оскорбленная гордость алкаша этим удовлетворяется, и он остается со смутным чувством одержанной моральной победы. Мы идем обратно, хохоча.

Итог ночных переездов: квартирный вопрос у Егоровых не решен, но настроение у всех улучшилось. Приключение как-никак. Однако грустно. Таких вот, пропивших мозги, — не один, их миллионы, целые армии наберутся по стране. Ой-ой, горе.

20 августа

Собор убран пышнее, чем обычно на праздники: поверх папоротника, устилающего подножия стен, разложена рябина и цветки малые. К алтарной стене листья папоротника приставлены торчком, и солея похожа на райский хвойный лесок с цветочками.

Во время вечерни переносят мощи преподобных из Благовещенской церкви. Братия с фонарем и иконами, певчие и миряне покидают собор, переходят двор монастыря, иноки поднимаются в церковь и под пение выносят три раки. Тут же, у Святых ворот, ношу опускают на постланный ковер, после молитвословия поднимают вновь и несут дальше. Вторая остановка — на лестнице собора, третья — на паперти у портала. Мощи вносят в храм и ставят в южной части солеи. Служба, включая помазание елеем, идет теперь здесь, а не напротив Царских врат.

В храме теплее, чем позавчера. Длинная служба заканчивается, а уходить не хочется. Бог милует: оттаивает что-то внутри. Сумерки. Свечи теплым светом освещают брадатые лица мужчин и кроткие лица женщин. Все лица красивые. Братья и сестры. В такой надежной семье жить не страшно...

Ночью возвращается из Питера Морозов и задает вопрос:

— Ну что, на Анзер когда пойдем?

Память Соловецких преподобных

В соборе уже не холодно. День солнечный. Настоятель на Крестном ходу опять поливается из кропильни, достается и мне — вода сбегает ручейками по бороде и свитеру.

После службы веду экскурсию для наших прихожан. Приходят и те, которые здоровались, и те, которые не здоровались.

К вечеру катаемся на яхте «Норд-Вест», состоящей ныне в распоряжении Морозова. Яхта комфортабельная, и мы дразним ее «буржуинской штучкой», при этом выразительно глядя на Jerry. Она шутку понимает и иронично кивает головой. Ветер нам благоприятствует. Морозов в настроении. Вдруг, желая удивить нас и тряхнуть стариной, заплетает ноги вокруг вант и в момент оказывается на мачте. Есть еще в капитане матросская удаль! Доходим до Парусного острова и идем назад.

Вечером Варвара возвращается от Егоровых, у которых есть телевизор, и сообщает:

— Передали: на лодке все погибли.

Я знаю это уже несколько дней, но произнесенные слова сильнее знания, и становится невозможно горько. Баренцево море, в котором погиб подводный крейсер «Курск», совсем рядом.

Собор Соловецких святых

С этого года соловецкие праздники удлиняются на день. 23-го, завтра, — новое торжество, память новомучеников и исповедников Соловецких. Вечером на середину храма выносят для поклонения мощи сщмч. Петра (Зверева), архиепископа Воронежского и Задонского, погибшего в Голгофском изоляторе в 1929 г. Архиепископ Петр — создатель акафиста преподобному Герману. Мощи были обретены в прошлом году. Несколько дней назад Архиерейский собор причислил его к лику святых.

Ковчег с мощами обит золотистой парчой, крышка отверста, в покровце, лежащем на честной главе святого, прорезано крестообразное отверстие. Сквозь него проглядывает кость цвета темного меда.

Величаем, величаем вас, святии новомученицы и исповедницы Соловецкие, и чтим честныя страдания ваша, яже со Христом претерпели есте!

Соловки — один большой ковчег. Или, как говорит о. Иосиф, — антиминс земли Русской.

23 августа

...От тишины звон в ушах. Ночь.

Только что заходил сектант, назвавший себя «отцом Мельхиседеком». С большим рюкзаком, набитым литературой, он бродит ночами по Анзеру в окружении «приведений», которые «заглядывают ему в глаза», и поет. Предложил свои книжки и опять убрел куда-то в заросли травы. Играет с ним нечистая сила. Господи, помилуй.

Покойно. Я ночевал в этой комнате Млечного корпуса восемь лет назад — в год перенесения мощей, когда ставили крест на м. Кеньга. Крест стоит. Сегодня мы видели его с «Норд-Веста», когда проходили сальму (пролив). Огарок освещает обшарпанную стену, две бумажные иконки на ней. Дверь прячется в полумгле.

Я думаю об Анзере. Хорошо ли теперь, когда в Распятском скиту появились монахи, приезжать сюда праздно? Еще думаю, что Анзеров два. Западный — монашеский. Он причиняет боль обнаженными истинами о жизни и смерти. Он полон костьми. Бог тут кажется таким близким, что хочется, подобно ветхозаветным праведникам, «пасть на лице свое», чтобы случайно не узреть Его и не быть тотчас испепеленным. Западный Анзер — трудный остров, для крепких духом. Восточный — другой. Он похож на райский сад. Бог представляется там не грозным Судией, а милосердным Творцом «небу и земли, видимым же всем и невидимым». В красоте и разумности сотворенного Им мира чудится залог спасения, мыслится неизреченная радость Царствия Небесного. Граница между Анзерами проходит где-то между Капорской и Кирилловской губами...

...Путешествие наше началось вчера вечером. Морозов решил идти в ночь. В самый темный час мы собрались на Сельдяном и стали готовить «буржуинскую штучку» при свете фонарей.

Варвара провожала нас.

К «Норд-Весту» подцепили швертбот. Около двух сборы закончились, и яхта, освещаемая яркой половинкой луны и мириадами звезд, покинула бухту Благополучия. Ветер дул благоприятнейший. Последовательно меняя курсы от фордевинда до крутого бейдевинда, ни разу не перекладывая парусов, утром мы уже втягивались в Анзерскую сальму с севера. Лавировать Морозов не стал, завел мотор и к десяти часам притарахтел в Капорскую губу.

Путешествовать на «Норд-Весте» — в удовольствие. Удобная в управлении, она имеет просторную рубку с четырьмя спальными местами, камбузом, газовой плитой, раковиной, в которую по желанию можно низвергать из крана пресную или морскую воду, отхожим устройством и даже ковром на полу. Стены отделаны шпоном красного дерева. В рундуках много полезного и бесполезного инвентаря.

После сна и обеда я двинулся на Елеазаров источник.

Под Голгофой появился рубленый братский корпус и огороды. На горe, в руине храма, всё, как было, только над горним местом поблескивает золотом креста и рубином лампады новый киот. Киот остеклен, и лампада от ветра не гаснет. Единственный звук в храме — от птиц. Слышно, как они щебечут и секут крыльями воздух...

К источнику я пришагал уже в сумерках. От сени остался только столетний перекособоченный замшелый остов, осыпающийся в прозрачную ледяную воду трухлявыми щепками. Скоро он рухнет весь. Комары, против обыкновения, немногочисленны...

Возвращаюсь.

В Троицком скиту иноков нет. Сторожами — от музея и монастыря — хоронятся в нем Коля Петров-Спиридонов и раба Божия Людмила с сыном. Коля пригласил меня переночевать, я с радостью согласился. Людмила напоила чаем.

Иду в скитский храм. На перевернутой ржавой бочке, шатко поставленной на остов пола, прикрепляю три свечи. Они не хотят прилепляться к шершавому железу, а потом не хотят гореть. Приходится держать ладонь от ветра. Там, где был алтарь, — сложенный из битого кирпича куб престола и неугасимая лампадка, придуманная Людмилой: в зеленой бутылке с маслом плавает фитилек. Масла хватает на несколько дней, ветер до пламени не достает. Свечи мои трепещут, страница Псалтири то ярко озаряется, то гаснет и исчезает во мраке. Я прочитываю кафизму, осторожно, ощупью, выхожу из храма, и тут в мертвой тишине слышу отдаленное — от края леса — пение сектанта, которое поначалу пугает меня.

Возвращаюсь в корпус, следом — он. Людмила предлагает ему чай и ночлег, он отказывается и уходит. Запираемся на крюк. По перекошенной на одну сторону лестнице поднимаюсь «к себе».

Ночь. Завтра вставать рано.

24 августа

Без четверти шесть, стараясь не разбудить сторожей, ухожу. В низинах лес тонет в белом слоистом тумане. Появляется солнце и становится видно, что туман — это мельчайшая водяная пыль, плавающая в воздухе. Солнечные лучи пронизывают ее и от деревьев в тумане тени.

Прихожу в Капорскую, развожу в камнях костерок. Чабары резвятся на воде и ныряют за мелкой рыбешкой. Берусь за дневник, но тут просыпаются на яхте Морозов и Егоров и приходят за мной на швертботе. В губе мелко, и яхта подойти к берегу не может.

Около девяти мы снялись и к трем — сначала на моторе, а потом под парусом — пришли на север Большого Соловецкого острова, в Новую Сосновку, опасный подход к которой стоил капитану немалых нервов.

День солнечный. После обеда раздуло и засвежело.

К вечеру, когда небо уже начало окрашиваться, Морозов поставил мачту на швертботе, поднял паруса, и мы вдвоем отправились обследовать Грязную губу — длинный, похожий на спокойную реку, залив, глубоко вдающийся в остров. Губа петляла, ветер поддувал с разных сторон, но удачно для нас, и потому бoльшую часть пути и туда, и обратно легкий на ходу «Смирный» шел под парусами. Гребли, но немного. Лишь там, где у губы перекат, в котором прилив возбудил сильное течение, пришлось с усилием выгребаться до боли в руках. Над лесом кружили журавли. Лисы бродили по берегам. Мы почти не разговаривали. Каждый думал о своем. Потаенное, живописное место.

На ночь с Владимиром Константиновичем Егоровым устраиваемся в просторном монастырском амбаре у причала. Драгировщики хранят в нем подсыхающие водоросли, и их крепкий йодистый дух неистребимо въелся в столетние бревна. Укладываюсь на помосте у механического пресса с большими шестернями (с его помощью уминают сухие водоросли), накрываюсь с головой парусом, под ним тепло, и я сладко, будто в колыбели, сплю до самого утра, пока не приходит Морозов с новостью, что солнце встало.

25 августа

Море жемчужное, гладкое. Мы возвращаемся. За Трещанкой возникает ветер, разворачиваем паруса. Я ловлю его, чтобы паруса встали «в бабочку». Солнце обжигает лицо. Просыпается Морозов, вылезает из рубки, тянется довольно и присаживается курить на гик — в нарушение всех правил техники безопасности.

Стихии мирные, всем нам хорошо, а пуще всех — мне. Я на руле, любимый галфинг, край стакселя дрожит от напряжения, румпель передает руке упругое бурление воды. Хорошо, как хорошо.

У Пес-луды Морозов хочет пустить двигатель, но тот ломается, и (к моему удовольствию) мы лавируем по бухте. Ветер свежий, «Норд-Вест» идет на кренах, обращаясь к монастырю то одним, то другим своим алым боком. Морозов с вдохновенной точностью проводит судно мимо всех меляков и корг, веля мне выбирать шкоты втугую и экономя полуметры для маневров. Морозов — художник.

26 августа

Мы с Варварой уехали.

У Кузовов наш «Савватий» догнал «Норд-Вест», но яхта шла много севернее, и махать бесполезно. Морозов и так знает, что мы уходим на «Савватии». Он тоже идет в Кемь, но должен быть там позже нас. Ветер крепчает.

Мысли бегут в разные стороны, их не собрать. Вдруг вспоминаю табличку, висящую на монастырском дворе. На ней надпись: «Ответственный за противопожарную безопасность тов. Иона». Смеюсь про себя. Еще больше почему-то смешит меня пожилая толстая немка, розовая, как докторская колбаса, наряженная в синюю куртку с капюшоном, из-под которого торчат рыжие косы. Я не выдерживаю и, отвернувшись, начинаю смеяться в голос. Ветер треплет мне волосы, солнце слепит глаза.

Быстротечный полноводный поток жизни. И в нем всё. Всё одновременно.

«Яко гнев в ярости Его, и живот в воли Его: вечер водворится плачь, и заутра радость» (Пс.29:6). Господи, слава Тебе!

Лаушкин Алексей Владимирович

Доцент кафедры истории России до начала XIX в. исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, кандидат исторических наук.

Версия для печати