Альманах «Соловецкое море». № 2. 2003 г.

Светлана Тюкина

***

В мире есть место, где люди стареют
Вдвое скорее, чем в жизни обычной,
Место, где юноши даже седеют,
В лютой тоске по Отчизне привычной.
Там не живут — «отбывают срока»,
Делают все «как-нибудь» — «на пока»,
Не умирают там, а «загибаются»,
Дети там лишь вне закона рождаются
И погибают один за другим.

Было то место когда-то святым,
Ныне УСЛОНом оно управляется,
«Лагерем» громко оно называется,
«Каторгой» тихо клянут его люди.

Чем это место со временем будет?
Кто разгадает? Одно несомненно
Из одного поколенья в другое,
Будет то место для многих родное.
Горькою памятью прошлых страданий;
Свиток чудесных и жутких сказаний
Бережно будут развертывать внуки.
Пусть же с другими, не минует их руки
Также и этот правдивый рассказ,
Он хоть и плох, да зато без прикрас.

О.В. Второва-Яфа

Среди заключенных СЛОНа было много представителей интеллигенции, для которых творчество оставалось одной из немногих, если не единственной, возможностью выговариваться, делиться своими мыслями и чувствами. И в лагерное время на Соловках жила поэзия, стихи сочиняли, записывали, запоминали, точно найденные рифмы помогали выдерживать, становились формой душевного сопротивления, берегли воспоминания о прошлой жизни, где было место книгам и высокому слогу.

Любовь — одна из главных, самых трепетных и ярких тем в поэзии, несмотря на бесчеловечность, страх, боль, она не ушла из лирики СЛОНа. Трепетные и теплые воспоминания о прошлом, мечты о возвращении, благополучном, а главное, реальном, будущем были естественными и живительными для людей, вырванных из привычной жизни, оторванных от любимых.

***

А.З.

В четырнадцати строчках о любви
Скажу ли много?.. Лег на сердце камень.
Любовь моя?.. Она за Соловками
И не придет, как долго ни зови.

Я не напрасно строфы перевил
Гранитом вкрапленным меж ровными строками,
Морской водой в наполненном стакане.
Я бью тебе челом, царица вил!

Чертя улыбчивые фразы
О том, что Вы безумно далеко,
Я память прошлого — осколок старой вазы —
Скрываю в винтиках аорты глубоко.
Часы тоски у заспанных окон
Я не провел без Вас еще ни разу.

Б. Радо

Строки старались сохранить, пытались передавать на волю, что иногда было возможно благодаря нехитрому способу. Заключенные, рассчитывая на неосведомленность лагерного начальства, вставляли в письма свои стихи, выдавая их за строки А. Твардовского, А. Блока или других известных поэтов.

Стихи на Соловках писали многие, одни — тайно, никому не показывая, другие показывали, но не решались печатать, третьи публиковались в журнале «Соловецкие острова», который выходил в 1925–1930 гг. Среди профессиональных опытных поэтов, тех, кто печатался до лагеря, выделялись М. Вороной, Л. Могилянская, Ю. Казарновский, В. Кемецкий. Последнего признавали самым «настоящим», ценили. Когда кто-то получал посылки, старались подкармливать поэта в меру своих возможностей. Владимир был раним и искренен, сразу реагировал на несправедливость и грубость, сокамерники старались его заслонять, защищать.

Песнь о возвращении

Разбиваются в море льды,
Вдоль тропы прорастет трава,
Острый запах соленой воды
Обволакивает острова.

Разбиваются льды, звеня,
Хриплый ветер кричит, смеясь...
Ты едва ли узнаешь меня
В нашей встречи вечерний час.

Снег блестит на моих висках,
На лице морщины легли —
Ибо тяжко ранит тоска
На холодном краю земли.

Слишком долго к тебе одной
Белой вьюгой рвалась душа,
Когда сполох мерцал надо мной,
Как прозрачный твой синий шарф.

Слишком много ночей я вникал
В зимних звезд ледяную игру —
Ожерелья твои вспоминал,
Ниспадающие на грудь.…

Я приеду — и внесу в твой дом
Запах водорослей и смолы,
Я приеду поведать о том,
Что узнал у замшелой скалы.

И прочту я тебе стихи
О стране, где не пахнут цветы,
Не поют по утрам петухи,
Не шуршат по весне листы.

Расскажу тебе про народ
Неприветливых этих мест —
Он отважно и просто живет,
Бьет тюленей и рубит лес.

Догорят в камине огни,
Затуманится голова...
Все равно, ни к чему они,
Человечьи пустые слова...

Замолчу. Оборву рассказ.
Попрошу для трубки огня.
Может быть, хоть на этот раз
Ты сумеешь услышать меня.

В. Кемецкий

Ю.И.Чирков, один их заключенных СЛОНа, в своих воспоминаниях рассказывает о «литературном салоне». Его образовали четыре пожилые дамы, осужденные по 58 статье: Ольга Николаевна Бартенева, почти слепая, в очках с сильными линзами, изучавшая глубины теософии, последовательница Е.Блаватской; Лидия Владимировна фон Лаур — преподавательница иностранных языков из Пятигорска, княгиня Белосельская-Белозерская и Зинаида Ричардовна Гетенберг. Все эти достойные дамы работали на парниках. Заседание кружка начиналось после обеда, часов в семь, надевали «вечерние» туалеты — вместо ватных брюк и телогреек — остатки домашних вещей. Обязательно кипятили чай «Мусорин» (от слова «мусор»), так называла Белосельская этот чайный напиток — суррогат, приготовленный из гнилых фруктов, желудей и каких-то листьев. В процессе чаепития шла своего рода светская беседа, не затрагивающая политических тем, читали стихи, княгиня вполголоса пела. Может, навеянное именно этими вечерами возникло стихотворение:

Овальный портрет

Мне кажется, у Вас — лиловый, хрупкий голос,
С надрывом прерванность литературных фраз;
В глазах — всегда печаль о том, что раскололось,
И в перстне — тлеющий, зловещий хризопраз.

В венке угасших дней — любовное Andante
И Scherzo лжи, играющей в любовь.
Паденье, улица. Случайные аманты.
Привычка и тоска. И вновь тоска. И вновь.

Уныло за окном: чиновники, аптеки,
Ползут извозчики, как безысходный сплин...
Но вот друзья: в шкафу библиотеки
У Вас Ахматова, Оскар Уайльд, Кузмин...

Рояль всегда раскрыт. Меж черных клавиш пепел.
Хоть Вы не курите, и есть следы вина.
Красивый юноша, который Вам ответил,
Глядит со стен, и роль его ясна.

В часы сомнения Вам хочется быть кроткой,
А как кривляются программы кабаре!
Вы их сжигаете и молитесь по четкам,
Но... стук условленный и нежное: «Entrez!».

А после, в кутежах сомнительных компаний,
Когда уж пролили недопитый шартрез,
Вы под нахлынувшей волной воспоминаний
Тихонько плачете, забыв стыдиться слез.

Теперь Вы в Соловках. Запросы Ваши узки:
Вам хочется себя хоть капельку сберечь —
Вы на ударниках острите по-французски,
Слегка грассируя отточенную речь.

Пред зеркалом, седой выдергивая волос,
Вы, пудрой затушив излучины у глаз,
Читаете стихи — лиловый, хрупкий голос! —
И вспоминаете пропавший хризопраз.

Г. Русаков

Кто жил любовью-памятью, кто встретил это чувство в лагере, где оно превращалась в любовь-расставанье, так первую любовь на Соловках пережил Ю. Чирков:

Спасибо тебе, дорогая,
Ты так мне тепло улыбнулась,
Что сердце мое, догорая,
На миг для тебя встрепенулось.

Друг друга совсем мы не знали,
И, встретившись как-то случайно,
Мы тотчас навеки расстались,
Окутаны дымкою тайны.

И боль снова в сердце замкнулась,
Лишь в памяти радость звучала,
И жизнь, словно ночь потянулась,
Без дна, без конца, без начала...

Ю. Чирков

Любовь-расставание рождала больные, но неумолимые вопросы: будет ли встреча, дождется, вернется?.. Ответ мог быть предельно искренним и от того жестоким:

Мы все отрезаны лесами,
Водой, болотами, нас прикрывает мгла...
«Забудь и не пиши — дождаться не смогла», —
Одни напишут сами,
Другим изменят здесь...

Макс Кюнерт

Лагерная любовь переплеталась с жалостью, сочувствием, добротой, душевностью, особо дорогое нежно хранилось и оберегалось:

***

А.З.

Две буквы в Соловках я ставлю над «люблю»,
Совсем по-новому продумав наши встречи,
И белых льдин взрывающий салют
Привет Вам шлет, целуя ваши плечи.
Сегодня, как вчера, в каком-то бурном скетче
Я не могу сказать — мне кажется — я сплю, —
Две буквы в Соловках я ставлю над «люблю»,
Совсем по новому продумав наши встречи.
Здесь карточка — Христос, стихи — молитвы — свечи,
Здесь пятнышки окон мутнеют дымкой слюд.
Вы где-то далеко, но образ старый вечен...
И в стукотне колес на стали грозном вече
Две буквы в Соловках я ставлю над «люблю».

Б. Радо

Для кого-то любовь разбивалась, и желанные иллюзии переставали согревать, разбивались судьбы. Такие ситуации старались одолеть, достойно отразить, пусть и с тенью иронии:

Вынужденное объяснение

Стою у озера в смиреньи...
И, чуть колеблемо волной,
В воде темнеет отраженье
Мое — пришедшее со мной.

Из той же вещей ткани сшито
— Родной и чуть усталый вид —
И вдруг пискляво и сердито
Мне отраженье говорит:

— Довольно северного спорта!
— Чужда мне мерзлая вода!
И, вообще, какого черта,
Вы привезли меня сюда?..

Вы совершили преступленье,
Бродя, как кислое вино,
Но я — я ваше отраженье
За что же я сидеть должно?

Хочу я, может, отражаться
В краях, что отоснились вам...
Зачем же я должно скитаться
И услоняться по СЛОНам?

Страдаю я почти три года,
Вдыхая ваших сроков чад.
Теперь я требую развода —
И отраженья жить хотят!

Замолкло... Это хуже бед —
Мне изменяют даже тени.
Но я сумею дать ответ
Достойный этих нападений.

— Послушайте. Вы — отраженье
Непостоянное, как дым.
Считал я в сладком заблужденье
Вас отражением родным.

Когда я мог ее касаться,
Ее волос, ее лица —
С ответной тенью целоваться
И вы умели без конца.

Что?.. Мне не надо извинений,
Вы знали радости предел.
Какую глубину падений
У отражений — я узрел!

Молчит... Колышется в смущеньи...
Что отраженью возразить?
Все уверенья отраженья,
Измены горькое броженье —
Сумел я силой возраженья
Без сожаленья — отразить!

Ю. Казарновский

Писали сонеты-обращения к Музе, а сонет-мадригал воспевал и посвящался

Прекрасной незнакомке,
любезно снабдившей меня пачкой махорки

Заброшен я в тринадцатую роту,
Где стены прошлым отягощены,
Где звук псалмов сменила брань шпаны,
Махорка — ладан, сумрак — позолоту.

Как древле жрец, которому видны
В мечтаньях небожителей высоты,
Пел гимн и смолы сжигал без счету
Во мгле святилищ, полных тишины —

Так я, вам благодарный заключенный,
Под сводами собора заточенный,
Во храме обветшалом и глухом,

Спешу гиперборейской Афродиты
Восславить лик, увы, от взора скрытый —
Махорки воскуреньем и стихом.

В. Кемецкий

Образы любимой и желанной женщины сплетались с мечтой о свободе, зарисовка бытовой лагерной жизни оборачивалась лирическим, а порой и эпическим повествованием, а упругие шелка блоковской Незнакомки превращались в бушлат и болотные сапоги:

По вечерам над соловчанами
Весенний воздух мглист и сыр.
И правит окриками пьяными
Суровый ротный командир.

А там за далью принудительной,
Над пылью повседневных скук,
СЛОН серебрится упоительный
И раздается чей-то «стук».

А дальше за постами самыми —
Касаясь трепетной руки,
Среди канав гуляют с дамами
Рискующие остряки.

И каждый вечер омрачающим
Туманом полон небосклон,
И я опять неубывающим
Остатком срока оглушен.

А рядом у дневальных столиков
Поверок записи торчат
И ротные противней кроликов
«Сдавайте сведения» кричат.

И каждый вечер в час назначенный,
Иль это только снится мне,
Девичий стан, бушлатом схваченный,
В казенном движется окне.

И медленно пройдя меж ротами,
Без надзирателя — одна,
Томима общими работами,
Она садится у бревна.

И веет тягостным поверьем
Метелка в узенькой руке,
Полна Особым Назначением
Нога в болотном сапоге.

Сибирь и минусы склоненные
В моем качаются мозгу.
И сроки длинные бездонные,
Цветут на синем берегу.

Глухие тайны мне поручены,
Мне чьи-то сроки вручены,
И все души моей излучины,
Осенней скидкою полны.

Ю.

А главным, твердимым, наверное, самому себе заклинанием, было желание отстраниться от окружающего безумия и вернуться неизменным, как в том, свободном прошлом — Любящим и Любимым.

***

Я хочу к тебе вернуться прежним,
Прежним быть, как много лет назад.
Не гляди, что время неизбежно
Заостряет мой спокойный взгляд.

Стал смелее, тише и суровей,
Стал суровей, может быть, добрей.
Слишком много потеряло крови
Мое сердце в этой смуте дней.

Но зато по-новому быть нежным,
Нежным быть могу — но не с тобой,
Я с тобой хочу остаться прежним
Мальчиком с большою головой.

М. Фроловский

Биографических сведений о поэтах очень немного, к сожалению, от некоторых остались только имена.

Кемецкий Владимир — псевдоним Свешникова Владимира Сергеевича (1902–1938). Уроженец Санкт-Петербурга, увезенный родителями в эмиграцию. 1927 г. — возвращение в СССР, вскоре был арестован. В Соловках — 1928–1932 гг.

Фроловский Михаил Николаевич (1895–1943), инженер. В Соловках — 1925–1928 гг. Из дворянской семьи, в 1916 г. окончил Александровский лицей. 1919–1921 гг. — служба в Красной Армии. До 1928 г. отбывал срок на Соловках, после чего был сослан на поселение сначала в Кемь, а затем на Урал. Заочно закончил Московский инженерный институт. В 1941 г. вновь был арестован, умер в заключении (предположительно в КАРЛАГе).

Чирков Юрий Иванович (1919–1988), доктор географических наук. В момент ареста — школьник, обвиненный в «терроризме». В Соловках — 1935–1938 гг. Всего девятнадцать лет лагерей и ссылок. Автор книги воспоминаний «А было все так...» (Москва, 1991).

Яфа Ольга Викторовна (Второва, Синакевич) (1876–1959), педагог, художница. В Соловках ?–1931 гг. Тайно вывезла ряд документов по истории СЛОНа. Автор рукописных воспоминаний «Авгуровы острова» (ОР РНБ, Санкт-Петербург).

_{В статье использованы: Журналы «Соловецкие острова» за 1925–1930 гг. Сборник «Соловецкая муза. Стихи и песни заключенных СЛОНа». М., 1992. Кемецкий В. Белая ночь. М., 1998. Бродский Ю. Соловки. Двадцать лет Особого Назначения. М., 2002.}

Версия для печати